«Все, что могло, пошло не так». Неизвестная «Новокузнецкая»

По задумке архитекторов, станция метро «Новокузнецкая» должна была выглядеть как римский Пантеон, но в их планы вмешалась война: на стенах появились серпы, молоты и полководцы, а на потолке — патриотические мозаики. Почему оформление станции изменилось, нашему корреспонденту рассказал Владимир Олегович Горайчук — инженер и экскурсовод Московского метрополитена.

Мы встречаемся в центре зала на «Новокузнецкой». Высокого, худого, седобородого Владимира Олеговича я замечаю издали. На часах ровно полдень. Хотя в это время большинство москвичей работают или учатся, каждые полторы минуты на станцию выплескиваются новые потоки людей, которых с севера и юга приносят поезда. Составы прибывают с грохотом, скрежетом и воем, прерывая наш диалог.

«“Новокузнецкую” начали строить в 1938 году вместе с “Павелецкой” и “Заводом имени Сталина” (ныне “Автозаводская”) в составе южного продления тогдашней Горьковской линии, — говорит Владимир Олегович, пока поезд уносится от станции. — В начале Великой Отечественной войны с приближением врага к столице работы на время остановили — силы метростроевцев были брошены на строительство оборонительных сооружений. Но консервация станции — дело дорогостоящее, а этот участок к тому же был очень нужен жителям всего юга Москвы, работникам важных для обороны заводов — ЗИС и “Динамо”. Поэтому вскоре строительство возобновилось, и в 1943 году уже все три станции были сданы».

Пока пассажиры метро спешат по своим делам, мы с Владимиром Олеговичем рассматриваем потолок станции: там размещены знаменитые мозаики художника Александра Дейнеки. «Мозаики очень красивые, просто замечательные. Вообще-то их здесь не должно было быть — они сделаны для соседней станции “Павелецкая”, — рассказывает Владимир Олегович. — Но с “Павелецкой” возникли проблемы: металлоконструкции для строительства изготавливались в Днепропетровске, а он вскоре оказался оккупирован. Пришлось строить станцию “Павелецкая” по временному, сильно упрощенному проекту, и Каганович распорядился мозаики разместить здесь, на “Новокузнецкой”. После этого на станции все, что могло, пошло не так. Все 14 мозаик не поместились: семь установили на своде центрального зала, еще одну — в наземном павильоне станции, а остальные пропали. Никто до сих пор не знает, где они. В 1950-х утратили еще одну, когда устанавливали гермозатвор (герметичная дверь у эскалатора, закрыв которую можно спасти станцию от затопления, пожара или воздействия взрывной волны. — Прим. ред.), — теперь их всего шесть».

Речь Владимира Олеговича заглушает очередной прибывающий поезд — колеса свистят при торможении так громко, что я не слышу ни слова. Но мой спутник идет вперед, лавируя среди людей, и продолжает говорить. Я устремляюсь за ним.

Когда шум наконец стихает, мы останавливаемся у гранитной мемориальной таблички. Надпись на ней гласит, что мозаики Дейнеки набирал Владимир Фролов в блокадном Ленинграде и что он умер от истощения, закончив эту работу. Владимир Олегович хмуро читает текст и качает головой: «Мозаичист Фролов действительно жил в Ленинграде, набрал все 14 мозаик по эскизам Дейнеки и действительно в блокаду умер от голода. Однако именно эти мозаики доставили в Москву в январе 1941 года, еще до начала войны. Последние же мозаики Фролова, которые он собирал в неотапливаемой мастерской, истощенный и почти ослепший, находятся на станции “Автозаводская”. Эта табличка должна висеть там, а не здесь».

Следующий поезд вновь не дает расслышать, что говорит собеседник, до меня долетают лишь отдельные слова. Кажется, речь идет об эскалаторах, которые сложно было доставить из блокадного Ленинграда. Я хочу узнать подробности этой истории, но Владимир Олегович снова куда-то идет, и мне приходится его догонять.

Полная эклектика

Кажется, нам надо пользоваться каждой секундой тишины, но Владимир Олегович останавливает рассказ, как только прекращается шум. Он смотрит по сторонам, решает, куда вести меня дальше, и начинает новый рассказ. Очередной поезд приближается к платформе, и слова вновь тонут в шуме.

Мой спутник (хочется назвать его «собеседником», но наш разговор больше похож на попытки поймать нужную волну на радиоприемнике) показывает наверх. Сквозь свист тормозов до меня доносится фраза о том, что рисунок потолка повторяет декор свода древнеримской гробницы Валериев. Следующее, что я слышу, — рассказ о лепном белом карнизе. «Военное время потребовало отобразить героику борьбы с врагом — так здесь появились фигуры моряков, солдат и штабистов Красной армии, — с трудом разбираю я. — Изначально никаких фризов, щитов со знаменами и оружием не предполагалось. Как и барельефов с Александром Невским, Дмитрием Донским, Александром Суворовым и другими историческими личностями».

Владимир Олегович вдруг показывает на людей, сидящих перед нами. Две девушки отвлекаются от разговора и вопросительно смотрят на него. Я тоже с удивлением смотрю на Владимира Олеговича, но он не замечает ни мой взгляд, ни взгляды девушек. Его интересует скамья, на которой они сидят, — на нее он и показывает.

«В интернете можно прочесть, что на станции “Новокузнецкая” установлены оригинальные скамьи из взорванного храма Христа Спасителя, — говорит Владимир Олегович. — Предположение понятно: мраморные скамьи-диваны с высокими спинками, изящными волютами, резными завитками и растительным орнаментом действительно органично смотрелись бы в храме. Но это миф: эти скамьи в виде полуразвернутых свитков сделаны по чертежам архитектора Ивана Таранова и никогда ни в каком храме не стояли».

Во время минутного затишья Владимир Олегович перечисляет элементы декора станции: карнизы, щиты, орнаменты, массивные пилоны и так далее. За длинным перечнем следует вывод: «Оформление "Новокузнецкой" выглядит художественно перегруженным. Получилось это потому, что архитекторам пришлось сочетать первоначальный замысел с требованиями времени. Проект и без того планировался роскошный, а из-за добавления военной символики здесь появилось много архитектурных излишеств, полная эклектика».

Спрятанный автопортрет

Мы отправляемся в конец зала, подальше от толпы, но и там мимо нас то и дело проходят люди, которые спускаются и поднимаются по переходам к станции «Третьяковская» оранжевой и желтой веток. Игнорируя поток, Владимир Олегович вплотную подходит к большому панно «Фронт и тыл в борьбе против немецких захватчиков», сделанному в технике флорентийской мозаики. Это работа скульптора Бориса Покровского по эскизу все того же архитектора Ивана Таранова.

Точно так же, как Карл Брюллов изобразил себя на полотне «Последний день Помпеи», Иван Таранов изобразил на этом панно себя и свою супругу Надежду Быкову. Они стоят с левой стороны: Таранов — с чертежом в руках, Быкова — во втором ряду, с короткой стрижкой. В Москве сейчас открыто более 250 станций, но только на «Новокузнецкой» мы можем увидеть лица непосредственных оформителей. «Иван Таранов и Надежда Быкова спроектировали вместе восемь станций, несколько переходов и вестибюлей. Они оказали большое влияние на архитектуру московского метро, а метро — на их жизнь: архитекторы познакомились во время работы над проектом станции “Сокольники”, и вскоре их творческий союз превратился в семейный», — говорит Владимир Олегович.

Самая выделяющаяся деталь торцевой мозаики — парящая голова Ленина. На мой взгляд, она смотрится очень странно, как аппликация. Я говорю об этом Владимиру Олеговичу, и он подтверждает мою догадку: изначально на панно был профиль Сталина в аккуратном круглом медальоне, а Ленин здесь появился уже после развенчания культа личности вождя, и его прилепили, как смогли.

Когда стоишь под головой Ленина, хорошо видно, что весь сложный декор сосредоточен в зоне у эскалаторов, а там, где начинаются переходы на другие ветки, нет ни узорчатого потолка, ни карниза, ни лепнины. «Первоначально станция имела сравнительно короткий центральный зал, — объясняет Владимир Олегович. — Но, когда в 1970 году возникла необходимость связать “Новокузнецкую” со строящейся станцией Калужско-Рижской линии, его продлили, при этом новую часть сделали без каких бы то ни было декоративных элементов. Получается, что здесь одновременно соседствуют пышность и минимализм. Панно же при реконструкции сохранили и бережно перенесли в торец нового зала».

Я впервые замечаю, как резко обрываются карниз и лепнина на потолке станции. Кажется, будто никогда прежде я здесь не бывала. Теперь я вижу ее как инженерное сооружение с тремя сводами, массивными пилонами, с металлическим гермозатвором перед эскалатором. Пока я размышляю об устройстве станции, Владимир Олегович смотрит на часы. У него запланирована лекция для студентов, и время поджимает. Мы прощаемся и расходимся в разные стороны, сливаясь с мощным людским потоком, растворяясь в грохоте летящих вагонов.